Особенности времени и пространства в прозе а.п.чехова

В адрес Чехова до сих пор раздаются упреки в бытописательстве, фотографировании действительности. В известной степени эта
черта действительно присуща ему. Наивно полагать только, чтобы Чехов, с его проницательностью и мастерством, не осознавал
художественной опасности бытописательства и не в состоянии был с ним справиться. Он не был летописцем, но от роли свидетеля не
отрешался, "Остров Сахалин" убеждает в этом, а также медленное перечитывание поздней прозы.
"Дом с мезонином", "Мужики", "Моя жизнь", "Крыжовник", "Новая дача", "Печенег", "Ионыч", "Человек в футляре", "Душечка", "В
родном углу"… По прочтении открываются обстоятельства удивительные. Поразительно, прежде всего, исключительное художественное
красноречие при невиданном многообразии тем, форм и методов! Поразительно, насколько он опережает, предвосхищает опыт западной
литературы двадцатого века. Только один пример. Гениальный Кафка: как настойчиво, совершенно не таясь, прибегает в своей прозе к
деталям и приемам Чехова.
В огромном чеховском влиянии на мировую литературу видится порой нечто символическое. Передавая в двадцатом веке "пальму
первенства" западной литературе, прерываясь в своем величии именно на Чехове, русская литература словно бы передает ей вместе с
чеховским творчеством образцы мастерства и художественной чуткости.
О роли детали в прозе А. П. Чехова, ее связи с целым и влиянии на общее впечатление от произведения сказано в
литературоведении достаточно много. Для творчества зрелого Чехова характерно не только строгое отношение к детали, тщательный
отбор, но и достаточно ограниченное количество повторяющихся из рассказа в рассказ деталей. Так, неоднократно отмечалось, что Чехов
любит использовать звук лопнувшей струны, но это далеко не единственный любимый звук Чехова. После яркого в своем звуковом,
красочном и т. п. проявлениях мира в ранних юмористических рассказах, мир произведений конца 80-90-х гг. характеризуется всего 10-15
звуками.
Поскольку в...

Предметом интереса и художественного осмысления Чехова становится новый пласт жизни, неведомый русской литературе. Он
открывает читателю жизнь обыденную, каждодневную, знакомую всем череду рутинных бытовых дел и соображений, проходящую мимо
сознания большинства: она служит лишь фоном для действительно решающих, экстраординарных событий и свершений. Но личность творят
не эти переломные моменты бытия (в обычной судьбе их не наберется больше 35...), а та самая каждодневная рутина, жизнь как она есть. И
Чехов стремится обратить внимание читателя на дни и часы его маленького существования, осмыслить их, начать жизнь осознанно.
Чехов как будто обращается к читателям с призывом не поддаваться влиянию обывательской среды, сопротивляться
обстоятельствам, не предавать идеалы и любовь, беречь в себе человека.
Быт и бытие незаметно подчиняют себе Старцева. В «Ионыче» это находит свое выражение в том, как постепенно на первый план
в жизни Дмитрия Ионовича Старцева выходит накопление капитала, за которым исчезает личность. Название «Ионыч» подчеркивает
необратимость происходящих с героем перемен. Он лишается имени, из него выхолащивается все живое и остаётся, как пишет В.Б. Катаев,
«не человек, а языческий бог. ...Старцев деградировал. Не удержавшись даже на уровне Туркиных, он в своем превращении скатился еще
ниже, на уровень обывателя «тупого и злого», о презрении к которому говорил прежде. И это - итог его существования. «Вот и все, что
можно сказать про него».
Особенности описания семьи у Чехова, обусловлены, по-видимому, тем, что будущее героев непонятно, они не нашли свое место
в этом мире, они не понимают в чем их предназначение. Поэтому они не понимают и той ценности, которую дает семья, им чужды теплые
семейные отношения. Чехов не даром именно так подходит к этой теме, потому что в его видении эти люди не смогут дать что-либо своим
детям, так как обделены сами.
Пошлость, быт, оказывается, не так уж безопасны и безобидны. В одном...